Легкость Гения. Этюд биографии

Статьи Автор: Светлана Макаренко

1.

Может, мне было бы лучше сочинить про нее новеллу? Сказку?

Да — да, именно сказку. Чего же проще? Тем более, что она, скорее всего, сидит сейчас себе на одной из звезд, скрестив ноги по — турецки, держит в руке розу, подаренную ей Маленьким Принцем, а может — тонкое — тонкое перо, которым чертит что — то на листе бумаги. Наверное,: очередной свой воздушный рисунок? Возле нее, преданно обернув хвост калачиком вокруг лап, сидит грустный Лис, и смотрит на девушку — подростка умными, все понимающими, человечьими глазами. Он не осмеливается задать ей ни одного вопроса, он не хочет перебить ее Вдохновения, хотя и не совсем понимает, что это такое. Проходит много времени, прежде чем девочка ..девушка? — здесь, на этой Планете, нет возраста — отрывается от листа бумаги.

— Послушай, что ты нарисовала? Маленького Принца? — тут же с любопытством спрашивает ее Лис, пытаясь из — под руки заглянуть в рисунок.

— Кажется — да....Вот только чуть — чуть подправлю, подожди! Осталось дорисовать ямочку на подбородке, ту самую, веселую.. Я так люблю, когда он улыбается!

— Я тоже. А что ты рисовала перед тем, как попасть сюда?

-Подожди.. Дай припомнить. Я рисовала прутиком на снегу... Чуть не попала на весеннюю проталинку. Так светило солнце! Проталинок было много.

— И что у тебя получилось?

— Профиль Пушкина Рисунок снимали на камеру. Снимали фильм о Пушкине. Это было в Царскоселье.

— Царскоселье.. Какое сказочное название! — мечтательно произнес Грустный Лис. — А трудно рисовать, когда тебя снимают на камеру? — поинтересовался он вдруг.

— Нет. Ведь рисовать это — как дышать. Разве дышать — трудно? Ты замечаешь, как дышишь?

— Нет, — тихо сказал Грустный Лис. — Но дышать иногда — трудно.

— Когда? — Перо в руке художницы на минуту замирает удивленно.

— Когда кого — нибудь любишь....

— Да, ты, пожалуй, прав. — Художница осторожно дует на рисунок, чтобы он высох.

— А ты любила когда — нибудь? — спрашивает тихо Лис, не отводя от нее глаз.

-Я? Да, конечно. Маму, отца, книги, рисунок..

— Нет. Не так. А чтобы было совсем трудно дышать..

— Не знаю. Я не успела. Может быть — Алик? — художница вздыхает и неуверенно пожимает плечами..

— Алик? — вопросительно смотрит на нее Грустный Лис. — Ты не рассказывала о нем.

-Это мальчик, с которым я подружилась в Артеке. Я писала ему...Потом, после.. опубликовали мои письма в журнале «Юность» и все вздыхали, мечтая, а какой бы я была, став взрослой? Что то из будущей меня, должно быть, уже прорывалось в этих письмах...

— Но ты не стала взрослой.. Ты пришла сюда.

— Откуда мне знать? — девочка — девушка вновь пожимает плечами и восточные глаза ее влажно темнеют. — Может быть, у художника и вовсе нет возраста? Я — была. Я — есть.

— Может быть, — эхом вторит ей грустный Лис.. Твое имя по — тувински — «Найдан» — значит: «Вечно живущая»...

2.

Нет — нет, и сказка никак здесь не годится! Мне лучше написать о ней рассказ. Или — притчу. С неким элементом мистики, чуда, озарения. О ней, маленькой девочке, родившейся в семье художника и балерины, где — то далеко, в городе со странным, гулким названием: «Улан — Батор». Потом семья переехала в Москву. Рисовать девчушка начала с трех лет, много раньше, чем читать. Все правильно, для маленькой феи рисунка — самый обычный срок! Я начинаю было, записываю несколько первых строк, и вдруг понимаю, что и притча здесь — неуместна. Ведь Наденька Рушева, почти моя современница, которой не так давно исполнилось бы пятьдесят лет, была самой настоящей, живой, теплой девочкой, а никакой ни загадочной крохотной феей с крылышками.. И история о ней должна быть — самой обычной. Живой, теплой. Вот только рисунок... Каприз пера. Дар богов. Ее ворожба. Ее магия. Ее чародейство.

Рисунок. Это был как бы еще и ее собственный язык — загадочный, порывистый, легкий. Как дыхание. Она и сама была легкой, подвижной, веселой, любила танцы, смех, шутки, безобидное озорство.

Но над рисунком всегда — затихала, замирала. Над рисунком она как бы погружалась в другой мир, неведомый остальным. Она властвовала в рисунке. Она жила в нем. Сама говорила не раз: «Я живу жизнью тех, которых рисую..»

Чем она рисовала? Цветными мелками, карандашом. Пока отец вслух читал ей «Сказку о царе Салтане» она сделала к ней в альбоме более тридцати шести рисунков.. Кстати, в художественной школе она никогда не училась, и никто и никогда не мог заставить ее рисовать насильно.

В возрасте шести — семи лет девочка подружилась с пером — ручкой, которым в первом классе все старательно выводили палочки и крючочки. Художники обычно им не рисуют — слишком хрупкий инструмент, да и поправки — исключаются.. Надя любила рисовать и фломастером, и карандашами, для нее это было в равной степени легко она говорила, что только обводит на листах бумаги внезапно проступившие контуры рисунка лица и фигуры, контуры и сюжеты. После ее ухода — не поворачивается язык сказать — смерти, гибели, — столь внезапно все было! — осталось более тысячи рисунков, среди них иллюстрации к «самому родному поэту» -Пушкину — триста рисунков.. Первая ее выставка состоялась, когда ей был всего на всего двенадцатый год. Она училась в 653 — ей московской школе, любила кататься на лыжах, играть в куклы. Московский журналист В. Пономарев («Известия») писал 17 апреля 1964 года в своей доброй и чуть ироничной заметке: «Браво, Надя, браво!» — Эти слова написал на одном из рисунков художницы итальянский поэт и сказочник Джанни Родари. «Тонко, темпераментно, талантливо», — можно услышать в США, Италии, Индии, Японии, ГДР, где экспонировались ее рисунки. «Восхищены» — это слово встречается чаще других и в книге отзывов на выставке ее работ, которая недавно открылась в МГУ.

Художницу интересует очень многое. Об этом говорят названия разделов выставки: «Русский балет», «Мир животных», «Космос и наука», «Сказки и фантазии», «Моды вчера и сегодня», «Эллины и рабы», «Мир детей», «Сила и грация»...

14 апреля в МГУ должна была состояться встреча автора с посетителями выставки. Но она не получилась. Увидев переполненный зал, автор растерялся, расплакался и убежал... под бурные аплодисменты зрителей«

3.

За пять последних лет жизни Рушевой (никто, разумеется, не знал, что они последние! — С. М.) у нее состоялось пятнадцать персональных выставок: в Москве, Варшаве, Ленинграде, Артеке.. Пришла известность, слава, признание. Правда, гонораров из — за возраста Нади ей почти не платили — не принято было в те времена выплачивать деньги ребенку. Все уходило в карманы вышестоящих устроителей выставок, взрослых дядей и тетенек, в неведомые союзы и комитеты. (Лишь однажды, на скудно выплаченную часть какого — то гонорара, родители Нади смогли купить ей демисезонное детское пальто.) Впрочем, о деньгах никто и не спрашивал, это тоже было не принято в тогдашнем «сверхблагополучном» советском обществе. Но вот любопытный и трогательный штрих. На многих рисунках Надя Рушева изобразила себя в джинсах. На самом деле у нее их не было — семья со скромным достатком не могла позволить себе купить дочери, пусть и «самой лучшей девочке в Союзе» (так писали газеты.- С. М.) очень модную вещь. И Надя позволяла себе изредка мечтать о ней — хотя бы в рисунках!

4.

Слава летела за Надюшей по пятам. Ее узнавали на улицах, брали интервью, расспрашивали, допытывали о Вдохновении, сравнивали с «Моцартом в живописи».. А Надя оставалась все такою же обычной. Спокойной, веселой, доброжелательной, совершенно «незвездной» девочкой. Одноклассники Рушевой очень долго не подозревали, что в ней кроется что — то некое, особенное..

Ну, подумаешь — стенгазету оформила, мало ли кто хорошо рисует!

Детям такое неведение, не виденье Таланта — вполне простительно. А взрослые..

Взрослым в их каждодневной, жесткой суете тоже не всегда открывалось то волшебное, мгновенное, необъяснимое, что неслышно присутствовало в ее Даре и отчего захватывало дыхание, завораживало порою.

Несколько редких, минутных случаев, когда взрослым все — таки становилось доступным и очевидным такое — «нечто» — зафиксированы в подробном дневнике Надиного отца, московского театрального художника Николая Константиновича Рушева. Приведем только два из них.

Вскоре после посещения Пушкинского дома — музея на Мойке 12, в Ленинграде, отец девочки, сопровождавший ее, взволнованно записал: «...Главный хранитель музея — квартиры, Нина Ивановна Голлер разрешила Наде сесть на пуфик, чтобы виднее был плотный лист, на котором она (Надя) начала рисовать. Камера запечатлела рождение на наших глазах композиции: Наталья Николаевна собрана на бал, сидит здесь так же на пуфике, у своего туалетного стола с флаконами, а поэт в рубашке, опираясь на подлокотники кресла, грустно смотрит перед собой сквозь пальцы и отговаривает жену:

Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит -

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём

Предполагаем жить... И глядь — как раз — умрём.

Мы все переглянулись, понимая Надину прозорливость... У меня стало тоскливо на сердце, и я спросил:

— Дочка, ты что это... Очень устала?

— Нисколечко! Просто я увидела их ясно-ясно за сокровенной беседой...

Мне оставалось лишь обвести фломастером...».

А вот другой эпизод, связанный с прочтением Надей романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». В те далекие уже от нас, шестидесятые годы прошлого века, полуопальное творение Булгакова свободно приобрести было невозможно; чтобы прочесть затрепанные синие томики «Нового мира» с главами романа, люди выстраивались в очередь в библиотеках. Николай Константинович все же принес домой заветный потрепанный номер с текстом «Мастера» — дали друзья .

Он никак не думал показывать журнал дочери, считая, что юная девочка — пионерка мало что сможет разобрать в сложной нравственно — философской, психологической коллизии романа. А через несколько дней, войдя в комнатку дочери был ошеломлен: весь стол завален рисунками на которых изображены сцены из романа, портреты главных героев! Рисунки не умещались на столе, падали на пол. Пораженный увиденным, отец начал расспрашивать Надю и с изумлением уяснил себе , что она поняла все или — почти все — в этой необыкновенно сложной и интересной книге. Особенно привлекала ее тема борьбы добра и зла, столь полно выраженная в романе, и тема чувства Маргариты и Мастера..

В их трагедию Любви чуткое, трепетное, восприимчивое сердце Нади проникло особенно глубоко и тонко. Отец писал с каким жадным упоением и восторгом читала Надя другие серьезные творения писателя «Театральный роман», «Бег», " Записки врача«.. Она хотела иллюстрировать Булгакова еще и еще, но просто — не успела!

Как ни грустно, родители до конца поняли способность Нади к такому вот «завороженному, очарованному», почти мгновенному ясновидению — проникновению душою внутрь любого пласта времени, эпохи, внутрь любого сердца, слишком поздно — уже после ее ухода. Особенно же — после того, как показали цикл рисунков к роману вдове Михаила Булгакова, Елене Сергеевне. Та была потрясена увиденным не меньше их, и долго перебирала рисунки, всматриваясь в тонкие, начертанные пером — ручкой контуры, лица, фигуры, силуэты, темы...

Оказалось, что перстень на пальце Мастера — это точная копия фамильного перстня Михаила Афанасьевича Булгакова, а женский портрет и старая фотография жены писателя — это одно лицо. Ни перстня, ни фотографии Надя, конечно, физически не могла видеть! Но она создала уникальный цикл рисунков, и все они говорили действительно о том, что юная художница полностью владела материалом и понимала его досконально. Каждый рисунок вызывал у Елены Сергеевны восклицание и удивление: «Какая амплитуда чувств...Маргарита — хороша!... Азазелло великолепен... Какая сложность чувств!... Это потрясающе... Девочка в 16 лет прекрасно всё поняла...» Такие отзывы в устах Елены Сергеевны (Маргариты) были высшей похвалой, жаль, что Наде не довелось услышать этих слов. Елена Сергеевна поклялась, что добьется отдельного издания булгаковского «Мастера» только с Надиными рисунками. Слово свое она сдержала. Книга вышла. Но не в Москве, как было обещано, а в Барнауле. Из — за плохого качества бумаги великолепные рисунки, признанные лучшими в мире, (!) были почти полностью смазаны, а издание — безнадежно испорчено. В грезы «легкого гения кисти» вмешалась безжалостная реальность.

5.

Надя любила рисовать и не мыслила жизни без рисования. . Когда она упоенно создавала свои циклы рисунков к разным темам, то чрезвычайно много читала и занималась, кроме этого любила поездки и путешествия, даже небольшие: на автобусе в парк, сквер, на реку, в лес... Ее мало привлекало пустое времяпрепровождение, а на первом месте для нее всегда были какие — то сложные духовные интересы и переживания : новые песни Владимира Высоцкого, стихи Евтушенко, поездка в музей Пушкина, билеты на балетный спектакль, книга об античном искусстве. Она могла спорить с любым по возрасту человеком о том, что считала важным и необходимым для верного понимания чего либо: явления, вещи, искусства, поступка.. Сохранилась дневниковая запись Н. К. Рушева об одном из таких споров дочери с учителем

Приведем ее полностью:

11 апреля 1968 г.

«Сегодня Надя рассказала нам о споре. На перемене между уроками она спросила своего учителя по литературе Николая Петровича Ярмульского: «Кто из героев прекраснее — князь Андрей или Пьер?» Николай Петрович, вернувшийся с Великой Отечественной войны в чине старшего лейтенанта в орденах, ответил, что его идеалом всегда был князь Андрей. Надя возражала: «Какой же он герой, если отец запретил ему жениться, если он подверг любимую Наташу годичному испытанию и при первой же ошибке — вернул ее письма... Это не по-рыцарски. Он храбр, но это долг каждого солдата. А вот Пьер — он герой. Никто не призывал его на Бородинское сражение, в самое пекло, на батарею Раевского! Никто не упрашивал его спасти ребенка из огня и женщину от грабителя-француза. За это он под расстрел угодил... И когда Наташе было очень плохо, то он один ее поддержал...»

Она мало интересовалась политикой, но упорно и упрямо называло 1968 год тяжелым и трудным, хотя не могла до конца объяснить своего ощущения. Да это и невозможно было. Ведь все шло оттуда изнутри, из Души, в которой постоянно шла кипучая и неутомимая работа.. Невидимая глазам и часто — неслышимая сердцами.

Работа души, полной прелести и обаяния, немного, быть может, угловатой, сдержанной прелести подростка, но бывшей как бы ключом, камертоном всей ее непостижимой натуры, которая в быту была столь не капризна, в Искусстве понятия и постижении Жизни — столь легко гениальна. Наконец — то, я нашла точное определения Дара Рушевой — легкость гения! Как долго оно не давалось мне в руки, не шло на ум, не слетало на кончик клавиши!

6.

Дмитрий Быков, поэт, театральный критик и современник Рушевой, как бы вторя простым словам моего неуклюжего и сбивчивого рассказа о маленькой «фее рисунка», пишет о ней поразительно точно и ярко, как бы выхватывая суть всей ее странной, неповторимой, недосягаемой гениальности, очарования, обаяния, притягательности : «Надя Рушева — это не только тысячи рисунков. Книжная графика отца и сыновей Траугот не уступает им. Да и Бердслей, в конце концов, — это не только и не столько лучший рисовальщик викторианской Англии. Есть именно чудо Судьбы и характера, ими Надя Рушева и дорога всем нам. Я не стремлюсь принизить ее творчество — даже теперь оно неотразимо обаятельно. Я говорю только о том, что без одержимости и мученичества, легкости и доброжелательности «рушевский феномен» был бы немыслим. И я сомневаюсь, что такого ребенка смогло бы сформировать наше жесткое, неумолимое, насмешливое, ломающее всех время!

Пусть талант Нади Рушевой возрос на советской почве — без этой почвы его, как ни старайся, не вообразишь.

Она, как многие гении, была ребенком от межнационального брака — дочерью русского художника и первой тувинской балерины; с детства ей постоянно читали мифы в прекрасных советских переложениях; она росла в дружной и артистической семье, где никогда не работали для заработка, а всегда — для искусства. К ней, с первых ее рисунков, было приковано внимание: старик Гессен, в прошлом кадет -публицист, заказал ей иллюстрации к своим пушкинистским штудиям, и был могучий символ в том, что книги девяностолетнего писателя иллюстрирует двенадцатилетняя девочка. Озорство и романтизм ее работ были удивительно ко времени. И при этом Надя Рушева была просто — тихим очкариком. Тем разительнее было торжество ее Дара: худая, темноволосая, ничем не привлекающая внимания в толпе одноклассников. Иное дело, если вглядеться... Сохранилось не так много ее фотографий, но есть одна, где она смотрит на картину (не зная, что ее снимают): вот где огонь, мерцающий в сосуде. Вот где мучительное, струнное напряжение, которое и ломает, и корчит, и выпрямляет: да если бы она и ничего не нарисовала за всю свою жизнь — по одному этому снимку видно гения. Не говоря уж о письмах, в которых она так по-детски порывиста и так по-взрослому сострадательна; это письма совершенно ангельские, книжные — без занудства, остроумные — без натуги... ах, какова она была бы в зрелости!«

7.

Да в ней было абсолютно все, что присуще тонкому, истинному, блестящему художнику и о чем все еще пишут критики и исследователи ее работ ( И сейчас еще есть такие, правда, их все меньше и меньше! — С.М.): и «необычность и оригинальность творческого почерка, и только ей присущая линия рисунка, линия возведённая в абсолют — безошибочно точная, строгая, летящая:».. Об этом никто и не спорит. В Рушевой — художнице была заложена огромная потенциальная возможность творческого роста, это отмечал ее наставник, скульптор — анималист Василий Ватагин. Но, кроме всего этого, — важного и нужного, безусловно! — был в ней, на самом деле, как подразумевает Дм. Быков, еще и некий Абсолют Судьбы и Характера. Абсолют ухода, если хотите. Вернемся к тем печальным обстоятельствам .

Все произошло ошеломляюще, пугающе быстро!

Вот как рассказывала о трагедии 6 марта 1969 года мама Нади, Наталья Дойдаловна Ажикмаа — Рушева:

«5 марта 1969 года дочь с отцом приехали из Ленинграда. Они на несколько дней ездили на съемку документального фильма про Надюшу. Приехала моя доченька веселой, рассказывала о своих впечатлениях.

Утром на следующий день я засобиралась на работу, а Надюша — в школу. Приготовила девочке антрекот и яичницу, она выпила стакан кофе. Я ушла, а через несколько минут она потеряла сознание. Николай Константинович в соседней комнате почувствовал неладное. Телефона не было. Он в домашних тапочках побежал в больницу. Там его долго расспрашивали. Наконец приехали, увезли мою девочку на „скорой помощи“ в больницу. Через несколько часов она, не приходя в сознание, умерла. У нее оказался врожденный дефект одного из сосудов головного мозга. Сейчас это можно оперировать. Тогда не смогли. От кровоизлияния в мозг Надюши не стало. Никогда она не болела и не жаловалась.

Надя умерла шестого марта. А на следующий день мальчишки решили поздравить одноклассниц с 8 Марта. Всем девчонкам поставили на парты какие-то игрушечки. А Надя не пришла. Класс был потрясен известием о ее смерти. Бывает, что в классе кого-то любят. И ее любили... А незадолго до этого она гуляла с подругой по улице и заметила похоронную процессию. Печальная музыка... И она сказала: ну как же? И так тяжело — человек умер, а тут вдруг такая музыка. Еще больше людей добивают. Вот, говорит, если я помру, я бы хотела, чтобы меня похоронили в артековской форме (ее любимой форме) и чтобы играли „Битлз“. И, между прочим, так и было..»

Все так и было. Она ушла под музыку Битлз и оставила нам легкость пера, воздушность рисунка

Загадку своей Судьбы. В ней всегда, даже сквозь флер нежной улыбки присутствовала нотка грусти, трагичности. Светлая печаль истинного художника. Это всегда настораживает. Это — непонятно людям. Обыденности хочется радости, радости всегда, пусть даже она будет примитивной по сути. Почему Надюша рисовала так, а не иначе? — ломали головы искусствоведы. — Зачем эта вечная, щемящая нота грусти? Почему в образах большого цикла рисунков «Античность» преобладают не мужественные и сильные герои Эллады — спартанцы — а какие — то мифические образы: обратившаяся в дерево и гибнущая от любви нимфа Дафна, плачущий над нею Апполон, ищущие свою половинку в стремительном кружении беге по земле кентаврицы (*женск. от — кентавр. Один из рисунков Нади Рушевой так и озаглавлен: «Бег кентавриц». — С. М.)?!.. Почему, почему? Зачем? Где мячики, скакалки, качели, улыбки, куклы, радуги? Почему Пушкин в расстегнутой рубашке, почему лоб его хмурен, а Мастер за спиной Маргариты, упрямо выхватывающей листы рукописи из печки нервно грызет ногти?.. Вопросы терзали не только маститых знатоков графики, но и публику. Люди постоянно шли на выставки Рушевой, книги посещений заполнялись не только восторженными отзывами, но и вопросами к художнице — о смысле и сути ее Дара. В нескольких интервью Надя позволила себе искренность и глубину размышлений.. Это так несвойственно ребенку. Это так уместно для гения. Для одаренного, мыслящего, живого человека Это так пугает обычность и обыденность мертвящей и мертвой серости...

8.

Трудно, ох, как трудно вообразить судьбу Нади Рушевой в восьмидесятые годы, да даже и три года спустя, в ее так и несбывшееся двадцатилетье! Судьбу счастливую, полную...

В стране тогда уже властно наступала пора тихого и яростного сопротивления инакомыслящих и инакомыслящим, пора тупого подавления любого всплеска таланта, пора непонятного нам пока до конца отчаянного диссидентства, тюрем и лагерей, благообразных и страшных психбольниц с их аминазином и всеми прочими прелестями карательно — гуманной медицины..

Хрущевская оттепель заканчивалась. Судьба " гениальной феи рисунка" вполне могла быть, да и стала бы вполне похожей на полет с крыши Александра Башлачева, на скорбный путь столь любимого Надей певца и поэта Владимира Высоцкого, и... на жизненную тропу ее младшей, поздней, современницы Ники Турбиной, закончившей свое печальное и одинокое земное странствие не так давно, и достигшей лишь «лермонтовского возраста»! Стала бы..

Но Вселенная уберегла Надежду Николаевну Рушеву от трагедии зеркального повторения чужих дорог, вечных трагедий кричащего из пустоты одиночества, непростительных, вечных ошибок. Она просто не допустила превращения маленькой, хрупкой «волшебницы пера» в обычную, опустошенную невзгодами и потерями, напуганную ускользанием Дара и холодом неприкаянной Пустоты Девушку.. Женщину.. Не допустила разрушения Личности.

Теперь нам трудно представить ее возраст, хотя в 2002 году ей исполнилось бы целых пятьдесят лет! Но в тех Мирах, где она сейчас, возраста — не существует....

9.

Я так хотела закончить свой короткий и неуклюжий рассказ о ней притчей! Сказкой. Мифом Но внезапно поняла, что ничего этого — не нужно. Нужно лишь короткое прикосновение сердцем в конце строки, которое кого — то — обожжет пламенем признания, кого — то — кротко обвеет печалью.. Мать Нади Рушевой, Наталья Дойдаловна живет в одиночестве в маленькой, скромной квартире, в которой от всего былого воспоминанием остались лишь обветшалые афиши выставок, несколько пожелтевшие от времени хрупкие рисунки в папках, планшетах и на стенах, и небольшая коллекция фотографий девочки.

В письменном столе покойного ныне Николая Константиновича Рушева лежит огромная беловая рукопись интереснейшей книги воспоминаний о Наде, в четыреста с лишним страниц. Книга до сих пор не нашла своего издателя.. В запасниках Пушкинского музея хранится огромное количество рисунков — около восьмисот — большая часть художественного наследия гениальной девочки, феи рисунка. Выставки больше организовывать некому. Нужны спонсоры, меценаты, покровители, вдохновители.. Но в наше время, которое все чаще и чаще пытается признать нормой жестокость и патологическую страсть к убийству и унижениям, а талант человеческий в любом виде искусства — будь то проза, танец, живопись, песня, поэзия — упорно и с высоким апломбом назвать патологической ненормальностью, — до рисунков ли? До выставок?... Но тогда до чего нам, ее современникам, достигшим зрелости и даже поздней осени жизни — вообще?! Грустный Лис по прежнему доверчиво прижимается к хрупко — острым коленям художницы, сгибает преданным калачиком хвост и пытается заглянуть в лист бумаги, над которым волшебно летает перо.. Что рисует она там, где нет времени? Улыбку Вечности? Тень скорби на Ее величавом челе? Насмешку Ее? Холод космического пространства с вечным сиянием звезд?.. Или по прежнему — смешную нежность Маленького принца, тонкие пальцы которого осторожно дарят любовь хрупкой и капризной Розе?

Я не знаю. Мне остается только воображать, гадать. А Вам — читать страницы неуклюжие и немного грустные страницы моего очерка, в котором так мало деталей, подробностей, но так много неизбывной жажды одного, самого главного, пожалуй, для любого биографа — жажды открытия, узнавания, понимания.. Просто, наконец, — не забвения !