Надя

Статьи Автор: Дмитрий БЫКОВ

Андрей Миронов и Надежда Рушева умерли от одинаковой зловещей каверзы природы — врожденного дефекта сосуда мозга. Андрей остался с нами своими образами в кино и самим собою в памяти людей, Надя — десятью тысячами рисунков и представлением миллионов об обыкновенной-необыкновенной девочке. Андрею Миронову было сорок шесть лет, Наде — семнадцать...

Сегодня Рушевой было бы пятьдесят. И мы на этих страницах вспоминаем ее словами знавших ее или прикоснувшихся к ее жизни людей и пытаемся осмыслить ее Явление через восприятие его поэтом, прозаиком и критиком Дмитрием Быковым.

«В семь лет, в первом классе школы, Надя стала авторучкой выводить палочки и буквы и как-то сразу и навсегда сжилась с этим тонким и трудным инструментом (поправки-то исключаются!), которым редко рисуют дети, да и художники... Тогда же... она набросала в альбомчике тридцать шесть скупых на детали, но занятных иллюстраций к „Сказке о царе Салтане“. Это она сделала за один присест, за то время, пока отец, отдыхая после работы на диване, неспеша и с выражением читал ей (в который раз) любимую сказку».

«Браво, Надя, браво!» — Эти слова написал на одном из рисунков художницы итальянский поэт и сказочник Джанни Родари. «Тонко, темпераментно, талантливо», — можно услышать в США, Италии, Индии, Японии, ГДР, где экспонировались ее рисунки. «Восхищены» — это слово встречается чаще других и в книге отзывов на выставке ее работ, которая недавно открылась в МГУ.
Художницу интересует очень многое. Об этом говорят названия разделов выставки: «Русский балет», «Мир животных», «Космос и наука», «Сказки и фантазии», «Моды вчера и сегодня», «Эллины и рабы», «Мир детей», «Сила и грация»...
14 апреля в МГУ должна была состояться встреча автора с посетителями выставки. Но она не получилась. Увидев переполненный зал, автор растерялся, расплакался и убежал... под бурные аплодисменты зрителей.
...Ей 12 лет, она учится в 5-м классе 653 школы Москвы, любит играть в куклы, кататься на коньках и лыжах«.

«Сегодня у нас с Надюшей праздник: в библиотеке на Шаболовке подошла моя очередь на первый однотомник избранной прозы Михаила Булгакова!.. На чтение собранных там четырех произведений — „Белая гвардия“, „Записки молодого врача“, „Мольер“, „Театральный роман“ — четыре дня сроку. Но у Нади каникулы, и она вполне успеет. Она всегда читает очень быстро. Как-то особо быстро: глаза ее скользят почти по диагонали страницы, и при этом она сразу схватывает суть... Мы с мамой читаем втрое медленнее...
Наденька знала, что я сегодня принесу, и очень ждала, ибо, кроме последнего романа Булгакова, она еще ничего другого у него не читала, а уж очень хотелось ей прочесть всего и о нем, побольше.
Дома я задерживаюсь у вешалки, жду, когда кинувшаяся навстречу дочка пороется в моем портфеле и увидит объемистый том. От нетерпения она даже выронила портфель и прижала к груди лучшие творения Булгакова. Сияя и тихо повизгивая от радости, она горячо чмокнула меня в обе щеки и — скорее в свою комнатку за чтение...».

«Сегодня Надя рассказала нам о споре. На перемене между уроками она спросила своего учителя по литературе Николая Петровича Ярмульского: «Кто из героев прекраснее — князь Андрей или Пьер?» Николай Петрович, вернувшийся с Великой Отечественной войны в чине старшего лейтенанта в орденах, ответил, что его идеалом всегда был князь Андрей. Надя возражала: «Какой же он герой, если отец запретил ему жениться, если он подверг любимую Наташу годичному испытанию и при первой же ошибке — вернул ее письма... Это не по-рыцарски. Он храбр, но это долг каждого солдата. А вот Пьер — он герой. Никто не призывал его на Бородинское сражение, в самое пекло, на батарею Раевского! Никто не упрашивал его спасти ребенка из огня и женщину от грабителя-француза. За это он под расстрел угодил... И когда Наташе было очень плохо, то он один ее поддержал...».

— Говорили так, что есть две Нади. Одна Надя — это школьница: шаловливая девочка, заводила в классе, которая лыжами увлекалась, всех тормошила. Когда она брала в руки карандаш, становилась уже совершенно другим человеком. Поступать она хотела во ВГИК — делать мультфильмы. Есть рисунок: она себя нарисовала студенткой ВГИКа. Тогда было модно носить очки с огромными стеклами и джинсовые костюмы. А так как семья не могла себе позволить одеть Надю по моде, она, мечтая, изобразила себя в джинсовом костюме и очках.
...- А это мистика, между прочим (речь о рисунке «Мастер задумался» по роману «Мастер и Маргарита» М.Булгакова. — Ред.)... Надя не знала, что Булгаков, когда творил, надевал перстень на руку и грыз ногти. Елена Сергеевна, вдова писателя, когда увидела Надиного «Мастера» с перстнем на руке и грызущим ногти, была просто поражена. Ведь об этом же нигде не писали! Она пообещала, что добьется того, чтобы был выпущен «Мастер», оформленный Надиными рисунками (они были признаны лучшими в мире). И действительно, такую книгу издали. Но где? В Барнауле. Причем все рисунки Нади смазали.

«5 марта 1969 года дочь с отцом приехали из Ленинграда. Они на несколько дней ездили на съемку документального фильма про Надюшу. Приехала моя доченька веселой, рассказывала о своих впечатлениях.
Утром на следующий день я засобиралась на работу, а Надюша в школу. Приготовила девочке антрекот и яичницу, она выпила стакан кофе. Я ушла, а через несколько минут она потеряла сознание. Николай Константинович в соседней комнате почувствовал неладное. Телефона не было. Он в домашних тапочках побежал в больницу. Там его долго расспрашивали. Наконец приехали, увезли мою девочку на „скорой помощи“ в больницу. Через несколько часов она, не приходя в сознание, умерла. У нее оказался дефект одного из сосудов головного мозга. Сейчас это можно оперировать. Тогда не смогли. От кровоизлияния в мозг Надюши не стало. Никогда она не болела и не жаловалась.
Надя умерла шестого марта. А на следующий день мальчишки решили поздравить одноклассниц с 8 Марта. Всем девчонкам поставили на парты какие-то игрушечки. А Надя не пришла. Класс был потрясен известием о ее смерти. Бывает, что в классе кого-то любят. И ее любили... А незадолго до этого она гуляла с подругой по улице и заметила похоронную процессию. Печальная музыка... И она сказала: ну как же? И так тяжело — человек умер, а тут вдруг такая музыка. Еще больше людей добивают. Вот, говорит, если я помру, я бы хотела, чтобы меня похоронили в артековской форме (ее любимой форме) и чтобы играли „Битлз“. И, между прочим, так и было».

«В последний раз мы виделись с Надей в моей мастерской в январские школьные каникулы 1969 года. Она была уже высокая, стройная, сильная; ее прекрасные восточные глаза были спокойны и теплы. Как всегда, она молча показывала свои новые папки: из «Пушкинианы», из «Античности», из серии «Современная молодежь», из «Мастера и Маргариты», при этом больше старалась смотреть на мои работы.
Уже после ее внезапной кончины... я, потрясенный, сквозь слезы перебирал ее последнюю папку... и вдруг, как ее предчувствие — прозрачная, красивая композиция: «Аполлон и Дафна».
Хочется напомнить содержание этого горестного мифа. Светлый и радостный бог солнца и искусства знает и печаль; его постигло горе. Когда, гордый своей победой над чудовищем Пифоном, он увидел около себя юного бога любви Эрота с золотым луком, то смеясь сказал ему: «На что тебе, дитя, такое грозное оружие? Тебе ли равняться со мной, стреловержцем?» Обиженный Эрот вынул две стрелы, и одной, ранящей сердце и вызывающей любовь, он поразил Аполлона, а другой, убивающей любовь, — юную нимфу Дафну. Лишь только увидела Дафна златокудрого Аполлона, она пустилась бежать; влюбленный, он быстро настигал ее. Взмолилась Дафна: «Расступись, земля, и поглоти меня!». И тотчас онемели ее члены, кора покрыла ее нежное тело, волосы обратились в листву, а руки, поднятые к небу, превратились в ветви стройного деревца лавра. Долго, пораженный, стоял Аполлон перед лавром и, наконец, промолвил: «Пусть же венок лишь из твоей зелени украшает мою голову, пусть отныне украшаешь ты своими листьями мою кифару и колчан. Пусть никогда не вянет твоя зелень!»
Цитация по книге «Графика Нади Рушевой», М., 1976, и публикации С.Живаева «50 лет жизни Нади Рушевой», журнал «Кутузовский проспект», август 2002 г.

Я не знаю другого подобного примера в истории изобразительного искусства. Среди поэтов, музыкантов редко, но были необычайно ранние творческие взрывы; у художников же — никогда: вся юность у них уходит на штудию и освоение мастерства.
Алексей СИДОРОВ,
доктор искусствоведения

ЛУЧШАЯ ДЕВОЧКА НАШЕЙ СТРАНЫ

Почему-то невыносимо грустно думать, что в этом году Наде Рушевой исполнилось бы пятьдесят. И дело не в том, что она была бы нестарым еще человеком, могла бы работать, меняться, одним своим присутствием влиять на ситуацию (в этой девочке не было ничего от самодовольного вундеркинда, искусство было ее живым, кровным делом, в ее присутствии невозможно было бы нагло и откровенно халтурить). Дело не в том, что вот уже тридцать три года мир живет без нее. Тоскливо думать об ее сверстниках (всего пятьдесят, целых пятьдесят) — и сравнивать с нею; нынешнее время — с тогдашним. Ведь это ужас, до чего все было недавно; и, однако, Надя навсегда осталась там, в своих шестидесятых, а сверстникам ее сужден был крестный путь выживания, приспособления... В нашем искусстве ой как мало состоявшихся мастеров, родившихся в 1952 году.

Каково им, ровесникам Рушевой, из нынешней России оглядываться на нее? Невозможно представить ее погрузневшей теткой, уставшей от быта и неудач на службе. И еще невозможней — вообразить ее халтурящей на заказ, рисующей обложки в духе Вальехо к сборникам отечественной фантастики... Если она сейчас смотрит на них откуда-то — на одноклассников, которых любила, на друзей по артековскому отряду, на бакинского мальчика, с которым переписывалась, — то смотрит, наверное, сквозь слезы.

Накануне ее гибели о ней сняли последний в ее жизни документальный сюжет для фильма «Рядом с Пушкиным». Съемочная группа была поражена тем, как безропотно она работала, охотно повторяла рисунки для дублей, а когда ей явилась счастливая мысль порисовать прутиком на лицейском снегу — повторила и это, чтобы переснять эпизод при лучшем освещении. В этом ребенке, с пятилетнего возраста окруженном восхищением, не было и тени звездности, артековцы до сих пор вспоминают, с каким воодушевлением выполняла она свое общественное поручение (иллюстрировала стенгазеты). Она рисовала по первой просьбе, без малейшего усилия — друзьям на память, литераторам на заказ; «Юность» просила проиллюстрировать молодежную повесть — она приносила сто картинок вместо двадцати... Письма ее к другу Алику, напечатанные той же «Юностью» через десять лет после ее смерти, были одним из самых сильных читательских впечатлений моего отрочества. В них нельзя было не влюбиться. Не любоваться собой в письме — да вдобавок, если ты вундеркинд, — задача трудновыполнимая; рушевские послания к бакинцу-ровеснику были до такой степени обаятельны, нежны и, главное, органичны, что в исключительную одаренность их автора верилось сразу.

Для меня они, может быть, и служат сегодня главным доказательством ее гениальности; само слово «гениальность» применительно к ней первым употребил ее учитель, скульптор-анималист Ватагин. Грех сказать, но собственно рисунки Рушевой меня сегодня впечатляют не в пример меньше, чем ее письма, фотографии, записанные разговоры, кинохроника... Когда-то это все действовало неотразимо; сегодня — то ли оптика неумолимо изменилась под действием времени, то ли сам я испортился, но ни знаменитые иллюстрации к «Мастеру», ни балетный, ни пушкинский циклы уже не завораживают. Вероятнее всего, Надя Рушева и сама — росла и развивалась она стремительно — сегодня со сладким стыдом глядела бы на эти работы; достоинства их очевидны — легкость, точность, бердслеевское сочетание импровизационности и расчета, — и все-таки в них много детского, шестидесятнического, романтического. Она еще много раз успела бы стать другой. Известно, в какой восторг пришла Елена Сергеевна Булгакова, увидев ее рисунки к заветному роману: «Какое очарование, и совсем нет секса»... Секса действительно нет, хотя есть несомненная подростковая чувственность, угловатое очарование; иногда сквозь все это пробивается безжалостность истинного мастера — и тогда видно, каким художником Рушева могла и должна была стать. Ей еще предстояло из подростка-гения превратиться в большого трагического художника (хотя гармония личности, чистота и веселость могли помочь ей на этом пути). Мы, может быть, потому так и любим Надю, что ей так и не суждено было стать взрослой: осталось незамутненное очарование юности, так дивно совпавшее с шестидесятыми годами. Это на сегодняшний вкус многое глядится пошлостью даже и в булгаковском романе; это сегодня искренне изумляешься тому, как могла Рушева, девочка с врожденным художественным вкусом, взахлеб восхищаться «Войной и миром» Бондарчука и стихами Евтушенко. Время было такое. Вне этого времени и Бондарчук, и Евтушенко, и запоздало опубликованный Булгаков выглядят куда беспомощней; но они из этого времени вышли и пошли дальше (включая Булгакова, при чтении которого тоже акценты сместились) — а Надя Рушева осталась там навсегда. Тут не знаешь, жалеть или завидовать. Честнее всего просто заплакать.

Вундеркинды, вообще говоря, — советское явление: их тут любили, пестовали, ими занимались, они служили предметом национальной гордости и доказательством торжества нашей педагогической науки. Многим из них ломали жизнь (как той же Нике Турбиной — которая, впрочем, с самого начала была девочкой болезненной, капризной и изломанной в отличие от моцартиански гармоничных Коли Дмитриева, Нади Рушевой и Дато Крацашвили — трех молодых художников, погибших в семнадцать лет). Другие благополучно вырастали и становились никем. Единицы превращались в серьезных, замечательных мастеров: актер Коля Бурляев, сыгравший Ивана в «Ивановом детстве» и Николку в «Андрее Рублеве»; психолог Владимир Леви, в десятилетнем возрасте изумлявший профессоров недетскими рисунками, стихами и парадоксами... С одной стороны, советская среда делала все, чтобы талантливого ребенка удавить: в тогдашней школе чертовски трудно было жить тому, кто хоть чем-то выделялся из массы. Неважно — очками, толщиной или гениальностью. (На этом, кстати, многие толстые и очкастые дети, лишенные от рождения каких-либо талантов, но воспитанные травлей, выросли очень приличными, а часто и талантливыми людьми: избранников всегда потравливают, но иногда срабатывает и обратная зависимость — у травимого прорезается дар). Однако, с другой-то стороны, к услугам отечественного вундеркинда была масса кружков, детских олимпиад, в его распоряжении был Артек, куда отправляли самых талантливых... В случае Рушевой, впрочем, все обстояло гармонично: она до такой степени легко вписывалась в коллектив, что одноклассники в ее последней школе, где она заканчивала десятый класс, и не подозревали, что она представляет собою что-то выдающееся. Иногда, когда надо было оформить школьный вечер, к ней обращались, и она безотказно рисовала, — но мало ли кто хорошо рисует. Правда, по-настоящему расцвела она только в Артеке: ей было четырнадцать, там начались первые влюбленности и первые настоящие дружбы, а главное — там вокруг была среда таких же, как она. У Нади Рушевой было не самое радостное мировосприятие (это и по рисункам видно), но радоваться, дружить, расцветать под любящим взглядом — все это ей было дано, и это немало.

Не так уж важно, собственно, как она рисовала, — важно, что у нее был подлинный характер гения, легкий, покладистый и переменчивый. Она едва ли что-нибудь понимала в чехословацких событиях и в удушении «оттепели», но в письмах упорно называла шестьдесят восьмой год тяжелым, не желая и не умея ничего объяснить, раздраженно добавляя: «Я никого не заставляю думать так же».

У нее была идеальная интуиция, музыкальное чувство истории, способность легко и органично входить в любую эпоху — от античной до пушкинской. В любом случае это нечто большее, чем стилизация: это еще и необыкновенная... ну, какое тут слово употребить, чтобы не впасть в слащавость? Скажи «чистота», «хрупкость» — будет как из советского буклета к выставке. Нельзя умиляться рисункам Рушевой — вроде бы и книжным, и чистым, и хрупким, и романтичным... и в то же время отчаянным и страстным, и всегда трагическим, потому что в каждом из них, даже самом небрежном, видна истовость служения. Она ничего другого не могла и не хотела делать — только искусство; она только о нем и думает, и главные события в ее жизни — новые песни Высоцкого, новые фильмы, поездка на Мойку, 12... Видно, как в этом ребенке горит и мечется пламя необычайной чистоты и силы; и можно догадаться, каково бы ей пришлось, проживи она еще хоть три года.

Надя Рушева не вписалась бы в брежневский контекст — конформизм был не в ее характере, как, впрочем, и открытое противостояние. Художника при жизни ценят не за его искусство, и расплачивается он не только за него; художник — это характер и судьба, вот что я, собственно, тщусь сказать. Надя Рушева — это не только тысячи рисунков. Книжная графика отца и сыновей Траугот не уступает им. Да и Бердслей, в конце концов, — это не только и не столько лучший рисовальщик викторианской Англии. Есть именно чудо судьбы и характера, ими Надя Рушева и дорога всем нам. Я не стремлюсь принизить ее творчество — даже теперь оно неотразимо обаятельно. Я говорю только о том, что без одержимости и мученичества, легкости и доброжелательности рушевский феномен был бы немыслим. И я сомневаюсь, что такого ребенка смогло бы сформировать наше время. Пусть талант Нади Рушевой возрос на сомнительной советской почве — без этой почвы его, как ни старайся, не вообразишь.

Она, как многие гении, была ребенком от межнационального брака — дочерью русского художника и тувинской балерины; с детства ей постоянно читали мифы в прекрасных советских переложениях; она росла в дружной и артистической семье, где никогда не работали для заработка, а всегда для искусства. К ней с первых ее рисунков было приковано внимание: старик Гессен, в прошлом кадет-публицист, заказал ей иллюстрации к своим пушкинистским штудиям, и был могучий символ в том, что книги девяностолетнего писателя иллюстрирует двенадцатилетняя девочка. Озорство и романтизм ее работ были удивительно ко времени. И при этом Надя Рушева была тихим очкариком — тем разительнее было торжество ее дара: невысокая, худая, темноволосая, ничем не привлекающая внимания в толпе одноклассников. Иное дело, если вглядеться... Сохранилось не так много ее фотографий, но есть одна, где она смотрит на картину (не зная, что ее снимают): вот где огонь, мерцающий в сосуде. Вот где мучительное, струнное напряжение, которое и ломает, и корчит, и выпрямляет: да если бы она и ничего не нарисовала за всю свою жизнь — по одному этому снимку видно гения. Не говоря уж о письмах, в которых она так по-детски порывиста и так по-взрослому сострадательна; это письма совершенно ангельские, книжные без занудства, остроумные без натуги... ах, какова она была бы в зрелости!

Для меня Надя Рушева навеки останется частью навсегда исчезнувшей культуры, всю мерзость и прелесть которой я застал. Мерзость все мы помним, прелесть воплотилась в ней. Театральные и художественные студии, родительские чтения вслух, поездки по стране, олимпиады, конкурсы, междугородная дружба и переписка — все это было, и было прекрасно, и единственным условием прекрасности была ужасность всего остального.

Никогда и никого уже не будем мы любить так, как любили Надю Рушеву, самую лучшую девочку нашей страны.