Рисунок на снегу: Надя Рушева (начало)

Статьи Автор: Евсей Цейтлин

Из старой тетради

Художники часто уходят из жизни, не узнав славы. К Наде Рушевой известность постучалась рано. О ней писали статьи, ее снимали кинооператоры, выставки Надиных работ демонстрировались в Москве, Ленинграде, Варшаве... Тысячи людей запомнили мягкую, немного печальную улыбку подростка, открывающего для себя мир, глубокие, чуть раскосые восточные глаза...

А Надя до пятнадцати лет играла в куклы. В семнадцать ее не стало.

Одна из лучших статей о ней — журналистки Лидии Графовой — называется «Загадка Нади Рушевой». Та же мысль есть и в других публикациях.

Большой талант всегда удивляет. Его загадку невоз­можно разгадать до конца. Но можно понять корни. Мне кажется, в Кызыле я отчасти понял «тайну» искусства Нади Рушевой.

Я ходил по республиканскому музею — деревянному зданию, снаружи украшенному затейливой резьбой и похо­жему на корону: она венчает все еще тихие улицы города. В короне не поддельные, а натуральные сокровища: музей уникален. В одном из залов экспонировалась небольшая выставка рисунков Нади Рушевой. Оригиналов было несколько, в основном — копии. Но не зря у этих работ толпились люди. Казалось, Надины рисунки на редкость «к месту». Они выглядели равноправно не только рядом с шедеврами знаменитых тувинских камнерезов: та же стремительность, наивность и мудрость линий. Они были чем-то сродни горам окрест — юным и древним; Енисею, который зовут здесь Улуг-Хемом и который у Кызыла сли­вается из двух рек — Бий-Хема и Каа-Хема.

В Туве часто думаешь о началах начал. О том же застав­ляют размышлять и рисунки «девочки по имени Жизнь» (так назвала Надю критик Н. Железнова).

Признаюсь: я долго сомневался. Казалось, в сопоставле­нии «Тува и Надя Рушева» больше поэтической метафоры, чем точности, что меня привлекло внешнее: я знал, что мама Нади Наталья Дойдаловна Ажикмаа была одной из первых тувинских танцовщиц, отец — художник Николай Константинович Рушев — много сделал для развития культуры в республике, что в 1978 году Наде присуждена посмертно премия комсомола Тувы.

Всегда боишься схемы, когда думаешь о чужой судьбе, тем более судьбе трагической. Однако спустя несколько месяцев, в Москве, Виктор Михайлович Киселев, один из исследователей творчества художницы, сказал:

— Вы правы. В Туве и вообще на Востоке — сильные корни этого дарования. Хотя можно сказать и по-другому: корни — в семье...

Вот и пишу сейчас о жизни одной семьи. Мать. Отец. Дочь. Подумаем о каждом из них. Но сначала — все-таки о дочери.

***

Помню, как читал ее письма, сейчас частично опублико­ванные. В оговорках, повторах, излюбленных стилисти­ческих конструкциях слышался человеческий голос. Он был еще детский, но уже становился взрослым.

Послушаем этот голос.

Вот письма Олегу Сафаралиеву — Алику, как звала его Надя. Они познакомились на III слете пионеров в «Артеке» в 1967 году, вместе работали в пресс-центре.

В письме можно легко, не краснея, поделиться мечтой, представлением о счастье. Можно даже вообразить свою будущую любовь. Между прочим, вскользь Надя заметит о рассказах Грина: «Позорный столб» и «Сто верст по реке» оканчиваются одним предложением: «Они жили дол­го и умерли в один день». Тебе нравится такой конец? Мне — да».

В ее письмах вообще много о чтении: вместе с книгой Надя осмысляла жизнь, книга подсказывала темы рисун­ков. Она пишет Алику, что читала японские пятистишия, теперь хочет сделать иллюстрации к ним. Расскажет: «По литературе проходили Достоевского, «Преступление и на­казание».  Теория Раскольникова  очень интересна.  (...) Как ты думаешь?» Это из письма от 2 февраля 1968-го. Через полгода она посоветует: «Прочти Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Или: «Если не читал М. Булга­кова «Мастер и Маргарита», обязательно прочти!» Послед­ние слова Надя выделила.

Прожито немного, но у человека уже свои тайны, свое — пусть совсем небольшое — прошлое. В письмах есть то, что известно только двоим: «В последний вечер у моря я, кажется, сглупила. Ты не сердишься? И не смеешься?»

В юности люди много грустят. В душе как бы сталки­ваются два мира — детский и взрослый. В одном — гармо­ния сказки, вера: все сбудется; в другом — несостоявшиеся судьбы, болезни, смерти, любовь далеко не всегда похожа на ту, о которой прочел у Грина. Юность обладает даром прозрения, даром неожиданно точного душевного анализа. «Ты, видимо, еще действительно в детстве,— обращается Надя к Алику.— А мое понятие уж какое есть — не отступлюсь... С тобой ничего подобного, видимо, не про­исходило. Потом узнаешь. Тоска пойдет зеленая. Но легче, если есть друзья».

Надя с ее тонко развитым внутренним слухом видела себя как бы со стороны. 29 февраля 1968 года: «Я теперь на все смотрю по-другому. Все, что было тогда,— это про­щание с детством, и никогда ничего подобного не будет».

Она становится взрослой быстро. Письма не просто отражают этот процесс — сами по себе являют Наде мате­риал для размышлений. 4 марта 1968-го: «Ты когда-нибудь перечитывал мои письма? Если да, то интересный вывод сделать можно. Как и на твоих письмах. Есть некоторые повторения, и нужные и ненужные. Какие-то смешные детали... В последнее время письма, естественно, поинте­реснее. Есть веселые и грустные, тяжелых нет».

Она играла в куклы, но не хотела задерживаться в дет­стве. Любила школу, но мечтала быстрей с нею проститься. «Поздравляю с началом учебного года! — воскликнет Надя в письме.— Последнего (слава богу) года в школе. Думаю, ты того же мнения». Впереди было творчество. Надя знала: это жизнь тяжелая, но и счастливая — единственно для нее возможная.

Приходило признание. Многие взрослые люди не могут встретить его достойно — растерянно мечутся из край­ности в крайность. Надя оказалась подготовленной к испы­танию известностью. У нее хватит юмора и такта заметить Алику: «Насчет «великой» художницы... Ну что ты. Куда там. Ах, Алька, Алька! Смешной ты, славный маль­чишка!»

Во время этой переписки Наде пятнадцать-шестнадцать лет. И она очень хочет выяснить свои отношения с миром. Надя предлагает товарищу ответить на знаменитую анкету дочерей Маркса. Ответит на нее и сама. Самым большим достоинством в людях признает «доброту, человечность, непосредственность». Своим отличительным качеством на­зовет легковерие. Внимательно прислушается к самой себе: «Представление о счастье? Дружба. О несчастье? Одиночество (т. е. нет друга). Антипатия? Математика, физика, химия и несколько мальчишек. Любимое занятие? Рыться в книгах, рисовать, болтать с друзьями. Любимый поэт? Маяковский, Евтушенко, Пушкин. Прозаик? Л. Тол­стой. Герой? Пьер Безухов, Маленький принц. Героиня? Наташа Ростова. Блюдо? Мороженое».

Детство кончается, но порог взрослой жизни еще не перейден. Она этот порог так и не переступит.

В ее комнате, где Наталья Дойдаловна оставила все, как было при Наде, я увидел игрушки и серьезные моно­графии по искусству, куклы и фломастеры.

***

...Несколько писем Нади. Небольшой отрезок ее духов­ной жизни. Что было до этого? Талант часто появляется как бы ниоткуда. Взрастает, не имея никакой почвы. Будто вдохновение — капризная птица — залетело в этот мир и опустилось где придется. Но тут все не так. В семье Рушевых-Ажикмаа знали, что такое вдохновение.

В Туве мне много рассказывали о Наталье Дойдаловне. О том, что она сделала. И о том, что могла сделать в на­циональном балете. «Одна из первых звездочек тувинского театра,— ласково говорил народный писатель Степан Агбанович Сарыг-оол.— Обидно: кому-то пришло в голову закрыть балетную труп­пу, Наташа уехала...» «До сих пор помню все ее танцы»,— рассказывал председатель правления Союза композиторов Тувы Чыргал-оол.

Я видел книги с иллюстрациями Николая Константино­вича, вчитывался в длинный список оформленных им спектаклей в разных городах страны: Островский, Кальде-рон, Симонов, Лермонтов, Толстой, Лесков...

Нет, о родителях Нади можно говорить не только в свя­зи с их знаменитой дочерью. Их образы не потускнеют при этом. Дети отражают нас и идут дальше.

...Среди работ Николая Константиновича часто мелька­ет одно лицо. Художник рисовал его, не уставая и не повторяясь. Женщина очень красива и всегда как бы опьянена жизнью. Даже если она спокойно смотрит на нас, кажется: вот-вот начнет танец...

Что придавало ей эту веселость, ощущение ежедневного праздника? Может быть, сопротивление жизни, которое, как считал Горький, создает человеческую личность. В два года Наташа потеряла мать, брата, других родственников: по Туве с черным посохом прошла оспа. В десять лет она отправилась за тридцать километров в школу-интернат. Учась в седьмом классе, поступила в театральное училище.

Как они нашли друг друга, родители Нади, люди, жившие, что называется, в разных мирах?

Николай Константинович Рушев был увлечен Восто­ком. Люди часто отказываются от собственной любви, будто боятся ее. Но Рушев всегда оставался верен своим привя­занностям. Его жизнь, до того как в нее вошел Восток, кажется прелюдией. Николай Константинович родился через год после революции, окончил художественно-деко­ративный факультет Московского текстильного института, работал в разных театрах столицы, в том числе в Малом. Осенью 1945-го он приехал в Туву.

Осень в Кызыле спокойно-торжественна. Краски природы резки, но не спорят друг с другом. Вода в Улуг-Хеме тяжела. Листья падают медленно. В такие дни ду­маешь о неторопливой вечности. Хочется остаться в Туве навсегда. Жить долго. Любить счастливо. Уходить с детьми в горы. Покупать на базаре кислое молоко, ягоды, мед разных сортов, рыбу, маленькие сладкие арбузы.

 

Николай Константинович шел по утрам в театр мимо одноэтажных деревянных домиков. Он делал оформление к спектаклям, решал множество проблем. Среди них были и обычные: где достать материалы? как успеть, не имея помощников, выполнить до премьеры все работы? Но были и вопросы специфические, определенные «местом и време­нем действия», как пишут в ремарках пьес. Надо было понять, в чем своеобразие тувинского театра: пусть как профессиональный коллектив он возник впервые, но ведь существовал и раньше, уходя корнями в народные празд­ники, шаманские камлания. Надо было решить: как с по­мощью оформления облегчить восприятие спектакля ското­водам-аратам, впервые пришедшим в театр?

В одной из комнат театра шли репетиции  балетной труппы. Там впервые обозревался, учитывался складываю­щийся веками театральный репертуар Тувы. Там впервые в республике ставили... нет, еще не балеты — балетные миниатюры на музыку Чайковского, Шопена, украинские, русские, кавказские танцы...

Там солировала девятнадцатилетняя Наташа Ажикмаа. Она пользовалась большим успехом и в Кызыле, и в даль­них селах. Я видел фотографию Натальи Дойдаловны в газете тех лет — рядом со статьей о будущем тувинского театра. В ее глазах, как и на портретах Николая Константи­новича, жил праздник. Годы можно сжать в несколько строчек письма. Анатолий Васильевич Шатин, организо­вавший первую в Туве балетную труппу, писал Наталье Дойдаловне: «Очень живо встает время нашей горя­чей работы, училище, пионерлагерь, гастрольная поезд­ка по живописным районам Тувы. Ведь я до сих пор люб­лю ее».

Совсем разные люди жили в одном ритме. Ритм под­сказывала эпоха. Николай Константинович тоже много ра­ботал. И в свободное время он тоже отправлялся в путь. Заходил в юрты кочевников, слушал народных певцов, срисовывал орнаменты с древних сундуков, ножей, на­циональных костюмов. Был молод; произносил свою долж­ность — «главный художник», не делая ударение на пер­вом слове. В одном из номеров той же кызыльской газеты была напечатана заметка о поездке волейбольной команды Тувы в Абакан, среди особо отличившихся игроков назван Николай Рушев.

Дни легко складывались в недели и месяцы. В августе 1946-го они поженились. Сначала жили у двоюродной сестры Наташи, которая была замужем за поэтом Саган-оолом. Потом комнату дал театр. Там не было печки; Наташа по утрам выбегала по шаткой лестнице во двор — готовить мужу завтрак. Было весело. Жизнь обещала толь­ко хорошее. К зиме печку сложили. По вечерам, свободным от спектаклей, они вслушивались в таинственную воркот­ню своего домашнего очага. Пытались представить бу­дущее: сколько у них родится детей, какие роли выпадут Наташе, куда отправятся странствовать...

Поездки действительно сбылись. Был Таджикистан, Николай Константинович работал в театре имени Маяков­ского, Наташа танцевала в театре оперы и балета. Он опять открывал для себя Восток — в кишлаках, музеях, на шумных базарах. Были друзья, встречи, надежды, которые не осуществились. Все это давно смялось, отцвело в памяти — как отцвели фотографии.

Потом был Улан-Батор, Николай Константинович учил монгольских театральных художников, ездил в аймаки, за­рисовывал многочисленные статуэтки будд; Наталья Дой­даловна преподавала в театральном училище. Надя роди­лась в январе пятьдесят второго. К этому времени подхо­дил к концу срок командировки, и они вернулись в Москву. До этого Наташа ездила в столицу один раз — вскоре после свадьбы. Тогда Москва не понравилась: было холод­но; она читала раньше про метро, но все равно никак не могла привыкнуть к тому, что люди передвигаются под землей, как муравьи. Запомнился парк имени Горького: там показывали трофейные немецкие самолеты. Теперь они поселились в Москве с родителями Николая Констан­тиновича — шестеро в двух комнатах коммуналки у Дани­ловской площади.