Рисунок на снегу: Надя Рушева (окончание)

Статьи Автор: Евсей Цейтлин

Человек может проститься со сценой, но сцена никогда не простится с ним. И даже когда покажется: все конче­но,— напомнит о себе неожиданно, больно. Конечно, Наталья Дойдаловна нашла бы работу в Москве — напри­мер, исполняла бы в эстрадных концертах восточные тан­цы. Но она решила отдавать все свое время дочери. Танцы снились по ночам. Днем, по-прежнему улыбаясь, она кру­жилась по комнате. Улыбка выходила грустной. Долгие годы Надя была ее единственным зрителем. Перед одним человеком выступать не менее интересно, чем перед целым залом. Он волнуется, просит повторить номер, увлекается, расспрашивает, вместе с артистом смеется, а иногда и пла­чет.

Так Надя узнавала Туву.

Это была юность и любовь родителей. Сказки мамы. Рисунки, которые отец делал для кызыльского издатель­ства и которые она жадно рассматривала — придумывала по рисункам то, чего не было, но что могло быть в книге.

Надя,  как  все  дети,   раскрывала   семейный   альбом.

Вот мама танцует свой любимый танец «Звенящая нежность» — как идет ей белое платье с тувинским орна­ментом!

А на этих страницах надо по слогам разбирать надпись: «Ор-га-ни-за-ция Государственного тувинского музы­кально-драматического театра». Мама все танцует, танцует, танцует; выступает первый тувинский цирковой артист Оскал-оол — дух захватывает, когда он жонглирует на туго натянутой проволоке; снимки декораций, сделанных папой...

Мама первый раз голосует на выборах в Верховный Совет.

Снова мама. Гордая — с медалью, в синем пиджаке, который до сих пор висит в шкафу: медалью и отрезом материала наградили одновременно.

Мама с артистами у каменной бабы — говорят, их много в Туве. Папы нет в кадре, но он рядом — фотографирует.

Открытие художественной выставки, где есть и работы отца. Вот он сам! Волнуется...

Опять гастрольная поездка. Горы. Река. Утро. Артисты весело улыбаются.

Тува врывалась в их дом вместе с гостями из Кызыла. Они привозили дальние запахи. Неведомую, но чем-то род­ную, будто однажды забытую гортанную речь. Рассказы о людях, которых все знали, кроме Нади, а потому, каза­лось, знала и она. Приезжали писатели, художники, учи­теля, артисты, а порой — приятели приятелей: им переда­вали адрес Рушевых как эстафету, когда негде было оста­новиться в Москве. Варили мясо, пили чай, пели протяж­ные, не имеющие конца песни. Николай Константинович и Наталья Дойдаловна грустили. И каждый раз ничуть не сомневались, что скоро опять поедут в Кызыл.

Еще ходили на московские выставки и концерты тувин­цев. Волновались. Заглядывали в лица зрителей: понрави­лось ли? Будто выступали и выставлялись сами.

Наде было три года, когда вместе с Натальей Дойдаловной она в первый раз прилетела в Туву. Был май. Уехали в августе. На глазах у девочки наполнялась зре­лостью природа. Это был мир из сказки, не похожий на их московскую улицу с каменными домами. Обратно ехали шесть суток поездом. За окном промелькнуло полстраны, но первое время Надя не смотрела в окно: она плакала, вспоминая маленькую козочку, к которой безбоязненно подходила играть. Потом, когда во дворе у нее спрашивали, кто ты, гордо отвечала:  «Тувинка».

Второе путешествие совершили всей семьей — участво­вали в съемках фильма «Люди голубых рек». Николай Константинович делал эскизы костюмов, Наталья Дойда­ловна исполняла национальные танцы. Съемки шли пол­тора месяца, в основном — в красивейшем Чаданском районе. Родители смотрели Туву, сравнивая «тогда» и «те­перь»; дочь хотела увидеть и нарисовать все. Наде было семь лет. Она удивляла окружающих своей памятью. Толстой делил жизнь человека на семилетия, которые составляют своеобразные этапы в существовании личности. Тува завершала первое семилетие жизни Нади Рушевой.

***

Трудно разглядеть формирование таланта. Но, может быть, это и есть самое интересное: проследить, как посреди однообразных буден вдруг вспыхивает яркий огонек, оза­ряющий жизнь.

Формирование и суть ее дарования пытались понять многие.

Академик живописи Василий Ватагин назвал Надю «гениальной московской школьницей». И позднее повто­рил: «Да, гениальной — теперь уже нечего бояться преждевременной оценки».

Старый пушкинист Арнольд Ильич Гессен задумался: «На девяносто пятом году своей жизни я привык ничему уже не удивляться. Но — Надя Рушева! Откуда у этой де­вочки такое глубокое и изящное чутье художника? Откуда такое ясновидящее проникновение в дух и настроения Пушкина и его эпохи?»

А я вспомнил два изображения Нади, которые привлек­ли внимание многих, но которые никто, по-моему, не сопо­ставил.

Сохранился снимок: маленькая Надя рисует. Рядом записаны слова, подслушанные отцом: «Какая-то слива получается... Или нет? Это, пожалуй... пароход. Ах, нет, нет! Это печка. А Емелька две подушки положил и ушел...»

Не стоит умиляться этим эпизодом — так часто рисуют дети. Но дело в том, что и последнее изображение рисую­щей Нади схоже по сути с первым. Вот, не обращая внима­ния на кинокамеру, она идет по пушкинскому парку, иног­да останавливается: в руках прутик, на снегу остаются рисунки...

Прав Лев Кассиль: «Она рисовала сердцем». Здесь отгадка многого.

После смерти Нади осталось более десяти тысяч работ. Обычно это результат большой и насыщенной творческой жизни. А Наде Рушевой был отпущен короткий срок, да и в эти недолгие годы она рисовала не более чем по часу в день. Было некогда: занятия, чтение, подруги, письма.

И Надя и ее родители понимали: нельзя «производить» рисунки — надо ими жить. Просто жить... «Она рисовала сердцем» — брала фломастер, перо и писала свой дневник. В дневнике не бывает черновиков, вариантов.

«Она рисовала сердцем». Здесь отгадка и того, почему рисунки Нади Рушевой нашли дорогу к другим сердцам. Конечно, восхищаешься мастерством художницы, не полу­чившей специального образования. Но дело не только и не столько в этом. Л. Графова цитирует слова о Наде академика Дмитрия Сергеевича Лихачева: «Надя — хоро­ший человек и потому хороший художник. Понимаете ли, это кристаллизация чистоты духа...»

В четырнадцать лет Надя поехала в Польшу, где вы­ставлялись ее работы; увидела узкие улочки, древние костелы, музеи, сверстников... Случайно ли появился на одном из рисунков Освенцим — нет, не бараки, только лицо долго и много страдавшего человека... «Зорко одно лишь сердце...» — писал Экзюпери.

Она легко переводила в «настоящее время» книги люби­мых авторов. Находила ответы на свои вопросы у Шекспи­ра и Диккенса, Блока и Войнич, Гофмана, Гюго... Ее рисун­ки к художественным произведениям не всегда можно на­звать иллюстрациями — это опять-таки дневник. Особенно Надя сдружилась с героями Булгакова. Меня поразили молодые лица Мастера и Маргариты, их не только вневременность, но и современность. Наверное, об этом думала и Елена Сергеевна Булгакова. Она написала на перепле­тенных журналах с романом, которые читала художница: «Как я грущу, что не знала это необыкновенное суще­ство — Надю Рушеву».

Не в том ли и тайна ее пушкинианы? Некоторые крити­ки считали, что Надя сознательно подражала почерку поэта, его знаменитым абрисам. Но сходство манер было основано все же на другом. Надя по-своему прожила жизнь Пушкина, особенно — детские годы.

Ее пушкиниана пронзительна и мудра. К рисунку «Умирающий Пушкин» (1968) можно отнести название другой работы — «Прощайте!» (1969). Лицо поэта спокой­но; кажется, он уже предчувствует встречу с вечностью. А в стороне, в углу, виднеется занавес, скоро его задер­нут...

В 1968 году в музее Толстого экспонировались ее иллю­страции к «Войне и миру». Притягивала всех композиция «Наташа счастливая мать». Рядом с Ростовой играли три дочки, сына она держала на руках. Наивно строить догад­ки, но, возможно, сама Надя думала о счастье материнства. В рисунке легко увидеть не только любимую героиню художницы, но собственную ее мечту.

...Мы с Натальей Дойдаловной долго смотрели работы Нади. Они хранятся в папках, тщательно разобранные Николаем Константиновичем по темам. Смотрели, разуме­ется, не все — в основном циклы «Балет», «Тува и Мон­голия», «Эллада», «Мир животных». Я опять пытался прочитать Надин «дневник». Особенно — тувинские стра­ницы.

Здесь поражало сочетание красок с точным ощущением хода жизни. В рисунке «Тувинская мать перед рассветом» я увидел раннее, еще сиреневое утро, которое всегда удив­ляло в Туве. Молодая женщина разбрызгивала в разные стороны молоко: согласно народной примете она задабри­вала духов. «Ритуальный танец тувинского шамана» был пронизан розовым цветом надежды. Человек рвется к исти­не. Этот порыв причудливо изломал его тело. Тревожно вздымается перекинутая через плечо шкура. Кажется, истина близка.

«Я очень люблю танец. Танцы — это что-то необыкно­венное: жизнь и ритм. Мне легко жить, когда я думаю о танце». Надя Рушева могла бы сказать о себе этими словами Матисса. Понятно, почему она так много рисовала балет. Она помнила трудно угасающее вдохновение матери. Здесь был простор ее воображению. Автор очерка о твор­честве художницы Г. В. Панфилов пишет, что свои раскад­ровки балетов «Анна Каренина», «Кармен», «Гамлет» Надя создала еще до того, как они были поставлены. А в Надиных папках — эскизы к балетам «Зоя», «Дикие лебе­ди», «Незнайка»...

Она рисовала по воображению, отдаваясь мощному по­току своей фантазии. Но среди Надиных работ немало стро­го реалистических. Вот «Отдых балерины»: усталый чело­веческий взгляд, в котором любовь к искусству смешана с предчувствием прощания с ним. Фантазией рождены мно­гочисленные животные на рисунках Нади. Однако здесь не только вымысел — чувствуются и живые наблюдения Нади в Туве. Вольно ли или невольно она продолжала тра­диции тувинской анималистики. Не зря такие надежды возлагал на нее знаменитый анималист Ватагин.

...Многие Надины работы еще ждут своего срока. Это горько. Но я вспомнил ранние стихи Марины Цветаевой.

Показалось, что слышу интонации Нади Рушевой — голос юного таланта, прозорливо видящего свое будущее:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я — поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет...

................................

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Смерть неумолима. Единственное, что может сделать человек,— это принять смерть с достоинством.

Не хочу подробно писать о том, как умерла Надя. Трудно писать о несправедливости жизни. Они с Николаем Константиновичем только что вернулись из Ленинграда в Москву — после съемок фильма. Вечером Надя рассказы­вала маме смешные истории о своей «киножизни». Утром, после завтрака, ей стало плохо. Обморок. «Скорая помощь». Бессилие врачей.

Она умерла легко. Точно кто-то невидимый задул свечу. Будто сама природа взяла назад то, что так щедро подарила человечеству.

Что делать родителям, для которых дочь была в жизни всем — была самой жизнью?

Жить. Все-таки жить.

Наталья Дойдаловна и Николай Константинович долго читали одно из полученных в те дни писем. Письмо было от академика Бямбына Ринчена — крупнейшего историка, этнографа. Рушевы подружились с ним в Монголии. «До­рогие наши! — писал Ринчен по-русски.— Вчера полу­чил Ваше грустное письмо с фотографией незабвенной Найдан... Утешать других это легче всего, но для сердца родительского никакие утешения не утишат его скорбь».

Было много объяснений смерти Нади. Ринчен дал еще одно. Он писал, что это мир, как всегда, ранил художника, обрушивая на него все свое несовершенство, всю свою боль. И тут некого конкретно винить. От этой мирской боли художнику не спрятаться — ею живо искусство. В чем-то объяснение Ринчена может показаться неожиданным, но его надо выслушать — здесь есть новые штрихи к духов­ному облику художницы. «Надя,— замечает Ринчен,— человек, выросший в мире древнего шаманского миро­воззрения древнего тюркского народа туваларов, и потому  человек   легко   возбудимый   и   легко   ранимый   ду­шевно».

Ринчен говорил о смерти Нади с горечью, но просто — так говорят о жизни, в которой есть и тени, и свет. Старый академик, вскоре умерший сам, будто перебирает четки прожитых лет. Мне не кажется, что его истории — отступ­ление в рассказе о семье Рушевых: знаю, письмо это помогло им.

Во-первых, Ринчен поведал об одной старушке, кото­рую видел в детстве. Она была в гостях, когда прискакал гонец, сообщил: умерла ее единственная шестнадцатилет­няя дочь. «По старому этикету,— продолжает Ринчен,— не полагалось выказывать на людях свои чувства чрезвы­чайной радости или большого горя... Старушка только под­несла к губам пиалу с чаем... только произнесла «гм!». Спокойно допила чай, отведала печений, обменялась словами, которые обычай вежливости требует при посе­щении соседей, спокойно поднялась и уехала домой. Мой дядя, которому я рассказал о виденном, сказал мне: «Эта старушка из очень уважаемого рода, и она поступи­ла так, как надлежит члену славного рода. Нельзя предаваться отчаянью и удручать тем людей. А уважение к себе требует, чтобы человек умел держать себя и наеди­не» .

И еще одна история из письма Ринчена: «В древней книге, которую знал каждый монгол старшего поколе­ния,— «Океане притч» есть повествование об одной мате­ри, которая при жизни Будды потеряла своего единствен­ного младенца и в безутешном горе не хотела расстаться с трупиком, прижимая его к груди. Она встретила Будду и в отчаянии обратилась к нему, чтобы он оживил ее младенца. Никакие слова утешения мудреца не хотела слу­шать скорбная мать: «Ты Будда, ты должен вернуть жизнь моему ребенку». И тогда Просветленный сказал: «Хорошо, я верну к жизни твое дитя, о скорбная мать. Но ты должна принести до захода солнца горсть зерен горчицы из дома, в котором никто не умирал». Целый день мать ходи­ла, выпрашивая горсть зерен горчицы, но не было дома, в котором не умер бы кто-нибудь, и к вечеру она по­стигла истину, которую ей тщетно пытался вразумить Будда, и она пришла к Нему и сказала: «Я поняла, что все рожденное — смертно. Пусть похоронят мое ди­тя».

Ринчен рассказал две истории о том, что все уходит. Но он напомнил также: все остается. В самом конце письма сделал приписку: «Найдан» по-древнемонгольски — «Вечно живущая».

Это были притчи. Рушевы поняли и приняли их смысл.

...Николай Константинович не ждал смерти, но, как принято на Востоке, спокойно думал о ней. Торопился успеть то, что еще хотел сделать.

Когда-то они с Надей любили подолгу гулять. Он шел теперь по тем же самым местам, но один. Пытался многое додумать. Николай Константинович привел в порядок семейный архив. Написал воспоминания о последних двух годах жизни Нади, восстановив по возможности каждый прожитый ею месяц, иногда день. Составил список про­читанных ею книг — прочертил координаты ее духов­ного взросления. Наконец, составил альбом «Графика На­ди Рушевой». Талантливый художник, он понимал, даром какого масштаба обладала дочь. И заботился о ее буду­щем.

***       

Николай Константинович не ждал смерти, но, может быть, предчувствовал ее. Будучи верен Востоку, попросил сжечь его тело. Но он был верен и своей Найдан — завещал похоронить прах рядом с ее могилой. Он умер в конце октября 1975 года. Умер тоже внезапно, буквально в два дня — от тяжелой болезни, которая давно поселилась в его теле.

Наталья Доидаловна осталась одна. Она не знала, как жить. Но главное — зачем жить. Спасла Надя, ее вечно живущая девочка. Будто тихо протянула руку. Каждый день звонил телефон. Какие-то люди умоляли прийти к ним в цех, домоуправление, школу. «Скажите, какой была ваша дочь?»

Приходили Надины подруги. Пытались помочь по хозяйству, сходить за продуктами. Но физически Наталья Доидаловна была здорова, важнее оказалось другое. Они отвлекались, вспоминали свой класс, Надя в этих расска­зах появлялась живая.

— Они и сейчас приходят. Но реже: у многих семьи, дети...

***

Был выходной. Я смотрел Надины работы. Наталья Доидаловна куталась в шаль, молчала. Она молчала естественно, как умеют молчать на Востоке. Я подумал: вот откуда сосредоточенная Надина молчаливость, о которой вспоминают многие. Вдруг — звонок в дверь. Забежала Наташа Миронова — одна из школьных подруг Нади, тогда аспирантка. Молодая женщина всматривалась в свое детство — с улыбкой, но одновременно серьезно: расска­зывала об их классе, о вечерах, о дружбе, хранительницей которой всегда была Надя, о размолвках, которые она умела победить, о том, что тогда хотелось назвать любовью; прошли годы — пришли и ушли новые товарищи: это, школьное, до сих пор кажется серьезным. Еще мы говорили с Наташей о философии (это ее специальность), о Востоке (это ее любовь), о проблемах современной семьи (это жизнь). Я думал: вот такой была бы сейчас и Надя. Но никак не мог представить ее простившейся с юностью. Как невозможно представить стариком Пушкина или Мая­ковского. Это не стереотип нашего восприятия. Таково их искусство.

***

Кто знает, может быть, судьбы художников имеют самостоятельную ценность — вне зависимости от реальной ценности созданных ими произведений. В этих судьбах — свои сюжеты и вдохновение, одинаковое для всех. Мать, отец, дочь... Их жизнь волнует. Художники равны перед искусством. Все они, в сущности, делают рисунки на снегу, и трудно предугадать, когда произойдет чудо: неко­торые рисунки не тают.

В двухкомнатной малометражке в одном из новых райо­нов Москвы живет красивая, медленно стареющая жен­щина. Вечерами, после работы, она устало входит в комна­ту дочери. На стене фотография. Наде двенадцать лет. За ее спиной море, чуть дальше — парусник. Все вме­сте когда-то назвали эту фотографию «Ассоль». Надя, бы­вало, переспрашивала: «Мама, я правда похожа на Ас­соль?»

Наталья Дойдаловна сидит в кресле, пока не стемнеет. Она старается даже наедине с собой быть сдержанной. Иногда включает магнитофон. К голосу Нади не привык­нешь: кажется, слова рождаются только сейчас. Вот интер­вью, которое записывали для фильма. Фильм вышел, когда Нади не стало. Она неторопливо — точно сама с собой — размышляла здесь о жизни, искусстве, в том числе — о булгаковских Мастере и Маргарите:

«Некоторые говорят, что в конце романа они умира­ют, но они не умирают, конечно. Это противоестествен­но...»

Как поняла Надя закон бытия, инстинктивно ясный детям и не сразу постигаемый стариками? Да, любовь не умирает. Не умирает и вдохновение. Они переходят из поколения в поколение и будут живы вечно, пока живо человечество.

Не умерла и Надя Рушева. Это тоже было бы противо­естественно.                                                                        

 

1981